Сказка белый гусь читать носов. Белый гусь

Если бы птицам присваивали воинские звания, то этому гусю следовало бы дать адмирала. Все у него было адмиральское: и выправка, и походка, и тон, каким он разговаривал с прочими деревенскими гусями.

Ходил он важно, обдумывая каждый шаг. Он всегда высоко и неподвижно держал длинную шею, будто нес на голове стакан воды.

Одним словом, Белый гусь был самой важной персоной в деревне. В силу своего высокого положения жил он беспечно и вольготно. На него засматривались лучшие гусыни деревни; ему принадлежали лучшие песчаные отмели.

Но самое главное — то, что плес, на котором я устроил приваду, Белый гусь считал тоже своим. Из-за этого плеса у нас с ним давняя тяжба. Он меня просто не признавал. То он кильватерным строем ведет свою гусиную армаду прямо на удочки. То затеет всей компанией купание как раз у противоположного берега.

Много раз он поедал из банки червей, утаскивал куканы с рыбой. Делал это не воровски, а все с той же степенной неторопливостью. Очевидно, Белый гусь считал, что все в этом мире существует только для него одного и, наверное, очень бы удивился, если бы узнал, что сам-то он принадлежит деревенскому мальчишке Степке, который, если захочет, оттяпает Белому гусю голову, а Степкина мать сварит из него щи со свежей капустой.

Однажды весной, когда я пришел на свое любимое место ловить рыбу, Белый гусь уже был там. Увидев меня, он зашипел, раскинул крылья и двинулся на меня. Подбежавший Степка объяснил, что сейчас у гуся гусята, вот он и бросается на всех.

— А мать-то их где? — спросил я Степку.

— Сироты они. Гусыню машина переехала.

Только теперь я разглядел, что одуванчики, среди которых стоял Белый гусь, ожили и сбились в кучу и испуганно вытягивают желтые головки из травы.

Как-то раз, когда я был на своей приваде, я не заметил, как из-за леса наползла туча, потом налетел вихрь; сразу вокруг все зашумело, и туча прорвалась и обрушилась холодным косым ливнем. Гуси, растопырив крылья, полетели в траву. Под ними спрятались выводки. Вдруг по козырьку кепки что-то стукнуло, и к моим ногам скатилась белая горошина.

Гуси замерли в траве, тревожно перекликаясь.

Белый гусь сидел, высоко вытянув шею. Град бил его по голове, гусь вздрагивал и прикрывал глаза. Когда особенно крупная градина попадала в темя, он тряс головой и снова выпрямлялся.

Туча свирепствовала с нарастающей силой. Гуси не выдержали и побежали, а град гулко барабанил по их пригнутым спинам. То здесь, то там слышался жалобный призывный писк гусят. А к моим ногам скатывались уже не круглые горошины, а куски наспех обкатанного льда.

Туча умчалась так же внезапно, как и появилась. Под солнечными лучами белый "запорошенный луг на глазах темнел, оттаивал. В поваленной мокрой траве, будто в сетях, запутались иссеченные гусята. Они погибли почти все.

Луг, согретый солнцем, снова зазеленел. И только на его середине никак не растаивала белая кочка. Я подошел ближе. Это был Белый гусь. Он лежал, раскинув могучие крылья и вытянув по траве шею. Серый немигающий глаз глядел вслед улетающей туче. По клюву из маленькой ноздри сбегала струйка крови.

Все двенадцать пушистых «одуванчиков», целые и невредимые, толкаясь и давя друг друга, высыпали наружу из-под крыла Белого гуся. Весело попискивая, они рассыпались по траве, подбирая уцелевшие градины. Перед ними открывался удивительный мир, полный сверкающих трав и солнца.

Если бы птицам присваивали воинские чины, то этому гусю следовало бы дать адмирала. Все у него было адмиральское: и выправка, и походка, и тон, каким он разговаривал с прочими деревенскими гусями.

Ходил он важно, обдумывая каждый шаг. Прежде чем переставить лапу, гусь поднимал ее к белоснежному кителю, собирал перепонки, подобно тому, как складывают веер, и, подержав этак некоторое время, неторопливо опускал лапу в грязь. Так он ухитрялся проходить по самой хлюпкой, растележенной дороге, не замарав ни единого перышка.

Этот гусь никогда не бежал, даже если за ним припустит собака. Он всегда высоко и неподвижно держал длинную шею, будто нес на голове стакан воды.

Собственно, головы у него, казалось, и не было. Вместо нее прямо к шее был прикреплен огромный, цвета апельсиновой корки клюв с какой-то не то шишкой, не то рогом на переносье. Больше всего эта шишка походила на кокарду.

Когда гусь на отмели поднимался в полный рост и размахивал упругими полутораметровыми крыльями, на воде пробегала серая рябь и шуршали прибрежные камыши. Если же он при этом издавал свой крик, в лугах у доярок звонко звенели подойники.

Одним словом, Белый гусь был самой важной птицей на всей кулиге. В силу своего высокого положения в лугах он жил беспечно и вольготно. На него засматривались лучшие гусыни деревни. Ему безраздельно принадлежали отмели, которым не было равных по обилию тины, ряски, ракушек и головастиков. Самые чистые, прокаленные солнцем песчаные пляжи — его, самые сочные участки луга — тоже его.

Но самое главное — то, что плес, на котором я устроил приваду, Белый гусь считал тоже своим. Из-за этого плеса у нас с ним давняя тяжба. Он меня просто не признавал. То он кильватерным строем ведет всю свою гусиную армаду прямо на удочки да еще задержится и долбанет подвернувшийся поплавок. То затеет всей компанией купание как раз у противоположного берега. А купание-то это с гоготом, с хлопаньем крыльев, с догонялками и прятками под водой. А нет — устраивает драку с соседней стаей, после которой долго по реке плывут вырванные перья и стоит такой гам, такое бахвальство, что о поклевках и думать нечего.

Много раз он поедал из банки червей, утаскивал куканы с рыбой. Делал это не воровски, а все с той же степенной неторопливостью и сознанием своей власти на реке. Очевидно, Белый гусь считал, что все в этом мире существует только для него одного, и, наверное, очень бы удивился, если бы узнал, что сам-то он принадлежит деревенскому мальчишке Степке, который, если захочет, оттяпает на плахе Белому гусю голову, и Степкина мать сварит из него щи со свежей капустой.

Этой весной, как только пообдуло проселки, я собрал свой велосипед, приторочил к раме пару удочек и покатил открывать сезон. По дороге заехал в деревню, наказал Степке, чтобы добыл червей и принес ко мне на приваду.

Белый гусь уже был там. Позабыв о вражде, залюбовался я птицей. Стоял он, залитый солнцем, на краю луга, над самой рекой. Тугие перья одно к одному так ладно пригнаны, что казалось, будто гусь высечен из глыбы рафинада. Солнечные лучи просвечивают перья, зарываясь в их глубине, точно так же, как они отсвечивают в куске сахара.

Заметив меня, гусь пригнул шею к траве и с угрожающим шипением двинулся навстречу. Я едва успел отгородиться велосипедом.

А он ударил крыльями по спицам, отскочил и снова ударил.

— Кыш, проклятый!

Это кричал Степка. Он бежал с банкой червей по тропинке.

— Кыш, кыш!

Степка схватил гуся за шею и поволок. Гусь упирался, хлестко стегал мальчишку крыльями, сшиб с него кепку.

— Вот собака! — сказал Степка, оттащив гуся подальше.— Никому прохода не дает. Ближе ста шагов не подпускает. У него сейчас гусята, вот он и лютует.

Теперь только я разглядел, что одуванчики, среди которых стоял Белый гусь, ожили и сбились в кучу и испуганно вытягивают желтые головки из травы.

— А мать-то их где? — спросил я Степку.

— Сироты они...

— Это как же?

— Гусыню машина переехала.

Степка разыскал в траве картуз и помчался по тропинке к мосту. Ему надо было собираться в школу.

Пока я устраивался на приваде, Белый гусь уже успел несколько раз подраться с соседями. Потом откуда-то прибежал пестро-рыжий бычок с обрывком веревки на шее. Гусь набросился на него.

Теленок взбрыкивал задом, пускался наутек. Гусь бежал следом, наступал лапами на обрывок веревки и кувыркался через голову. Некоторое время гусь лежал на спине, беспомощно перебирая лапами. Но потом, опомнившись и еще пуще разозлившись, долго гнался за теленком, выщипывая из ляжек клочья рыжей шерсти. Иногда бычок пробовал занять оборону. Он, широко расставляя передние копытца и пуча на гуся фиолетовые глаза, неумело и не очень уверенно мотал перед гусем лопоухой мордой. Но как только гусь поднимал вверх свои полутораметровые крылья, бычок не выдерживал и пускался наутек. Под конец теленок забился в непролазный лозняк и тоскливо замычал.

«То-то!..» — загоготал на весь выпас Белый гусь, победно подергивая куцым хвостом.

Короче говоря, на лугу не прекращался гомон, устрашающее шипение и хлопанье крыльев, и Степкины гусята пугливо жались друг к другу и жалобно пищали, то и дело теряя из виду своего буйного папашу.

— Совсем замотал гусят, дурная твоя башка! — пробовал стыдить я Белого гуся.

«Эге! Эге! — неслось в ответ, и в реке подпрыгивали мальки.— Эге!..» Мол, как бы не так!

— У нас тебя за такие штучки враз бы в милицию. «Га-га-га-га...» — издевался надо мной гусь.

— Легкомысленная ты птица! А еще папаша! Нечего сказать, воспитываешь поколение...

Переругиваясь с гусем и поправляя размытую половодьем приваду, я и не заметил, как из-за леса наползла туча. Она росла, поднималась серо-синей тяжелой стеной, без просветов, без трещинки, и медленно и неотвратимо пожирала синеву неба. Вот туча краем накатилась на солнце. Ее кромка на мгновение сверкнула расплавленным свинцом. Но солнце не могло растопить всю тучу и бесследно исчезло в ее свинцовой утробе. Луг потемнел, будто в сумерки. Налетел вихрь, подхватил гусиные перья и, закружив, унес вверх.

Гуси перестали щипать траву, подняли головы.

Первые капли дождя полоснули по лопухам кувшинок. Сразу все вокруг зашумело, трава заходила сизыми волнами, лозняк вывернуло наизнанку.

Я едва успел набросить на себя плащ, как туча прорвалась и обрушилась холодным косым ливнем. Гуси, растопырив крылья, полегли в траву. Под ними спрятались выводки. По всему лугу были видны тревожно поднятые головы.

Вдруг по козырьку кепки что-то жестко стукнуло, тонким звоном отозвались велосипедные спицы, и к моим ногам скатилась белая горошина.

Я выглянул из-под плаща. По лугу волочились седые космы града. Исчезла деревня, пропал из виду недалекий лесок. Серое небо глухо шуршало, серая вода в реке шипела и пенилась. С треском лопались просеченные лопухи кувшинок.

Гуси замерли в траве, тревожно перекликались.

Белый гусь сидел, высоко вытянув шею. Град бил его по голове, гусь вздрагивал и прикрывал глаза. Когда особенно крупная градина попадала в темя, он сгибал шею и тряс головой. Потом снова выпрямлялся и все поглядывал на тучу, осторожно склонял голову набок. Под его широко раскинутыми крыльями тихо копошилась дюжина гусят.

Туча свирепствовала с нарастающей силой. Казалось, она, как мешок, распоролась вся, от края и до края. На тропинке в неудержимой пляске подпрыгивали, отскакивали, сталкивались белые ледяные горошины.

Гуси не выдержали и побежали. Они бежали, полузачеркнутые серыми полосами, хлеставшими их наотмашь, гулко барабанил град по пригнутым спинам. То здесь, то там в траве, перемешанной с градом, мелькали взъерошенные головки гусят, слышался их жалобный призывный писк. Порой писк внезапно обрывался, и желтый «одуванчик», иссеченный градом, поникал в траву.

А гуси все бежали, пригибаясь к земле, тяжелыми глыбами падали с обрыва в воду и забивались под кусты лозняка и береговые обрезы. Вслед за ними мелкой галькой в реку сыпались малыши — те немногие, которые еще успели добежать. Я с головой закутался в плащ. К моим ногам скатывались уже не круглые горошины, а куски наспех обкатанного льда величиной с четвертинку пиленого сахара. Плащ плохо спасал, и куски льда больно секли меня по спине.

По тропинке с дробным топотом промчался теленок, стегнув по сапогам обрывком мокрой травы. В десяти шагах он уже скрылся из виду за серой завесой града.

Где-то кричал и бился запутавшийся в лозняке гусь, и все натужнее звякали спицы моего велосипеда.

Туча промчалась так же внезапно, как и набежала. Град в последний раз прострочил мою спину, поплясал по прибрежной отмели, и вот уже открылась на той стороне деревня, и в мокрое заречье, в ивняки и покосы запустило лучи проглянувшее солнце.

Я сдернул плащ.

Под солнечными лучами белый, запорошенный луг на глазах темнел, оттаивал. Тропинка покрылась лужицами. В поваленной мокрой траве, будто в сетях, запутались иссеченные гусята. Они погибли почти все, так и не добежав до воды.

Луг, согретый солнцем, снова зазеленел. И только на его середине никак не растаивала белая кочка. Я подошел ближе. То был Белый гусь.

Он лежал, раскинув могучие крылья и вытянув по траве шею. Серый немигающий глаз глядел вслед улетавшей туче. По клюву из маленькой ноздри сбегала струйка крови.

Все двенадцать пушистых «одуванчиков», целые и невредимые, толкаясь и давя друг друга, высыпали наружу. Весело попискивая, они рассыпались по траве, подбирая уцелевшие градины. Один гусенок, с темной ленточкой на спине, неуклюже переставляя широкие кривые лапки, пытался взобраться на крыло гусака. Но всякий раз, не удержавшись, кубарем летел в траву.

Малыш сердился, нетерпеливо перебирал лапками и, выпутавшись из травинок, упрямо лез на крыло. Наконец гусенок вскарабкался на спину своего отца и замер. Он никогда не забирался так высоко.

Перед ним открылся удивительный мир, полный сверкающих трав и солнца.

Рисунок Л. Кузнецова к рассказу «Белый гусь»

БЕЛЫЙ ГУСЬ

Если бы птицам присваивали воинские чины, то этому гусю следовало бы дать адмирала. Все у него было адмиральское: и выправка, и походка, и тон, каким он разговаривал с прочими деревенскими гусями.

Ходил он важно, обдумывая каждый шаг. Прежде чем переставить лапу, гусь поднимал ее к белоснежному кителю, собирал перепонки, подобно тому как складывают веер, и, подержав этак некоторое время, неторопливо опускал лапу в грязь. Так он ухитрялся проходить по самой хлюпкой, растележенной дороге, не замарав ни единого перышка.

Этот гусь никогда не бежал, даже если за ним припустит собака. Он всегда высоко и неподвижно держал длинную шею, будто нес на голове стакан воды.

Собственно, головы у него, казалось, и не было. Вместо нее прямо к шее был прикреплен огромный, цвета апельсиновой корки клюв с какой-то не то шишкой, не то рогом на переносье. Больше всего эта шишка походила на кокарду.

Когда гусь на отмели поднимался в полный рост и размахивал упругими полутораметровыми крыльями, на воде пробегала серая рябь и шуршали прибрежные камыши. Если же он при этом издавал свой крик, в лугах у доярок звонко звенели подойники.

Одним словом, Белый гусь был самой важной птицей на всей кулиге. В силу своего высокого положения в лугах он жил беспечно и вольготно. На него засматривались лучшие гусыни деревни. Ему безраздельно принадлежали отмели, которым не было равных по обилию тины, ряски, ракушек и головастиков. Самые чистые, прокаленные солнцем песчаные пляжи - его, самые сочные участки луга - тоже его.

Но самое главное - то, что плес, на котором я устроил приваду, Белый гусь считал тоже своим. Из-за этого плеса у нас с ним давняя тяжба. Он меня просто не признавал. То он кильватерным строем ведет всю свою гусиную армаду прямо на удочки да еще задержится и долбанет подвернувшийся поплавок. То затеет всей компанией купание как раз у противоположного берега. А купание-то это с гоготом, с хлопаньем крыльев, с догонялками и прятками под водой. А нет - устраивает драку с соседней стаей, после которой долго по реке плывут вырванные перья и стоит такой гам, такое бахвальство, что о поклевках и думать нечего.

Много раз он поедал из банки червей, утаскивал куканы с рыбой. Делал это не воровски, а все с той же степенной неторопливостью и сознанием своей власти на реке. Очевидно, Белый гусь считал, что все в этом мире существует только для него одного, и, наверное, очень бы удивился, если бы узнал, что сам-то он принадлежит деревенскому мальчишке Степке, который, если захочет, оттяпает на плахе Белому гусю голову, и Степкина мать сварит из него щи со свежей капустой.

Этой весной, как только пообдуло проселки, я собрал свой велосипед, приторочил к раме пару удочек и покатил открывать сезон. По дороге заехал в деревню, наказал Степке, чтобы добыл червей и принес ко мне на приваду.

Белый гусь уже был там. Позабыв о вражде, залюбовался я птицей. Стоял он, залитый солнцем, на краю луга, над самой рекой. Тугие перья одно к одному так ладно пригнаны, что казалось, будто гусь высечен из глыбы рафинада. Солнечные лучи просвечивают перья, зарываясь в их глубине, точно так же, как они отсвечивают в куске сахара.

Заметив меня, гусь пригнул шею к траве и с угрожающим шипением двинулся навстречу. Я едва успел отгородиться велосипедом.

А он ударил крыльями по спицам, отскочил и снова ударил.

Кыш, проклятый!

Это кричал Степка. Он бежал с банкой червей по тропинке.

Кыш, кыш!

Степка схватил гуся за шею и поволок. Гусь упирался, хлестко стегал мальчишку крыльями, сшиб с него кепку.

Вот собака! - сказал Степка, оттащив гуся подальше. - Никому прохода не дает. Ближе ста шагов не подпускает. У него сейчас гусята, вот он и лютует.

Теперь только я разглядел, что одуванчики, среди которых стоял Белый гусь, ожили и сбились в кучу и испуганно вытягивают желтые головки из травы.

А мать-то их где? - спросил я Степку.

Сироты они…

Это как же?

Гусыню машина переехала.

Степка разыскал в траве картуз и помчался по тропинке к мосту. Ему надо было собираться в школу.

Пока я устраивался на приваде, Белый гусь уже успел несколько раз подраться с соседями. Потом откуда-то прибежал пестро-рыжий бычок с обрывком веревки на шее. Гусь набросился на него.

Теленок взбрыкивал задом, пускался наутек. Гусь бежал следом, наступал лапами на обрывок веревки и кувыркался через голову. Некоторое время гусь лежал на спине, беспомощно перебирая лапами. Но потом, опомнившись и еще пуще разозлившись, долго гнался за теленком, выщипывая из ляжек клочья рыжей шерсти. Иногда бычок пробовал занять оборону. Он, широко расставляя передние копытца и пуча на гуся фиолетовые глаза, неумело и не очень уверенно мотал перед гусем лопоухой мордой. Но как только гусь поднимал вверх свои полутораметровые крылья, бычок не выдерживал и пускался наутек. Под конец теленок забился в непролазный лозняк и тоскливо замычал.

«То-то!..» - загоготал на весь выпас Белый гусь, победно подергивая куцым хвостом.

Короче говоря, на лугу не прекращался гомон, устрашающее шипение и хлопанье крыльев, и Степкины гусята пугливо жались друг к другу и жалобно пищали, то и дело теряя из виду своего буйного папашу.

Совсем замотал гусят, дурная твоя башка! - пробовал стыдить я Белого гуся.

«Эге! Эге! - неслось в ответ, и в реке подпрыгивали мальки. - Эге!..» Мол, как бы не так!

У нас тебя за такие штучки враз бы в милицию. - «Га-га-га-га…», - издевался надо мной гусь.

Легкомысленная ты птица! А еще папаша! Нечего сказать, воспитываешь поколение…

Переругиваясь с гусем и поправляя размытую половодьем приваду, я и не заметил, как из-за леса наползла туча. Она росла, поднималась серо-синей тяжелой стеной, без просветов, без трещинки, и медленно и неотвратимо пожирала синеву неба. Вот туча краем накатилась на солнце. Ее кромка на мгновение сверкнула расплавленным свинцом. Но солнце не могло растопить всю тучу и бесследно исчезло в ее свинцовой утробе. Луг потемнел, будто в сумерки. Налетел вихрь, подхватил гусиные перья и, закружив, унес вверх.

Гуси перестали щипать траву, подняли головы.

Первые капли дождя полоснули по лопухам кувшинок. Сразу все вокруг зашумело, трава заходила сизыми волнами, лозняк вывернуло наизнанку.

Я едва успел набросить на себя плащ, как туча прорвалась и обрушилась холодным косым ливнем. Гуси, растопырив крылья, полегли в траву. Под ними спрятались выводки. По всему лугу были видны тревожно поднятые головы.

Вдруг по козырьку кепки что-то жестко стукнуло, тонким звоном отозвались велосипедные спицы, и к моим ногам скатилась белая горошина.

Я выглянул из-под плаща. По лугу волочились седые космы града. Исчезла деревня, пропал из виду недалекий лесок. Серое небо глухо шуршало, серая вода в реке шипела и пенилась. С треском лопались просеченные лопухи кувшинок.

Гуси замерли в траве, тревожно перекликались.

Белый гусь сидел, высоко вытянув шею. Град бил его по голове, гусь вздрагивал и прикрывал глаза. Когда особенно крупная градина попадала в темя, он сгибал шею и тряс головой. Потом снова выпрямлялся и все поглядывал на тучу, осторожно склонял голову набок. Под его широко раскинутыми крыльями тихо копошилась дюжина гусят.

Туча свирепствовала с нарастающей силой. Казалось, она, как мешок, распоролась вся, от края и до края. На тропинке в неудержимой пляске подпрыгивали, отскакивали, сталкивались белые ледяные горошины.

Гуси не выдержали и побежали. Они бежали, полузачеркнутые серыми полосами, хлеставшими их наотмашь, гулко барабанил град по пригнутым спинам. То здесь, то там в траве, перемешанной с градом, мелькали взъерошенные головки гусят, слышался их жалобный призывный писк. Порой писк внезапно обрывался, и желтый «одуванчик», иссеченный градом, поникал в траву.

А гуси все бежали, пригибаясь к земле, тяжелыми глыбами падали с обрыва в воду и забивались под кусты лозняка и береговые обрезы. Вслед за ними мелкой галькой в реку сыпались малыши - те немногие, которые еще успели добежать. Я с головой закутался в плащ. К моим ногам скатывались уже не круглые горошины, а куски наспех обкатанного льда величиной с четвертинку пиленого сахара. Плащ плохо спасал, и куски льда больно секли меня по спине.

По тропинке с дробным топотом промчался теленок, стегнув по сапогам обрывком мокрой травы. В десяти шагах он уже скрылся из виду за серой завесой града.

Где-то кричал и бился запутавшийся в лозняке гусь, и все натужнее звякали спицы моего велосипеда.

Туча промчалась так же внезапно, как и набежала. Град в последний раз прострочил мою спину, поплясал по прибрежной отмели, и вот уже открылась на той стороне деревня, и в мокрое заречье, в ивняки и покосы запустило лучи проглянувшее солнце.

Я сдернул плащ.

Под солнечными лучами белый, запорошенный луг на глазах темнел, оттаивал. Тропинка покрылась лужицами. В поваленной мокрой траве, будто в сетях, запутались иссеченные гусята. Они погибли почти все, так и не добежав до воды.

Луг, согретый солнцем, снова зазеленел. И только на его середине никак не растаивала белая кочка. Я подошел ближе. То был Белый гусь.

Он лежал, раскинув могучие крылья и вытянув по траве шею. Серый немигающий глаз глядел вслед улетавшей туче. По клюву из маленькой ноздри сбегала струйка крови.

Все двенадцать пушистых «одуванчиков», целые и невредимые, толкаясь и давя друг друга, высыпали наружу. Весело попискивая, они рассыпались по траве, подбирая уцелевшие градины. Один гусенок, с темной ленточкой на спине, неуклюже переставляя широкие кривые лапки, пытался взобраться на крыло гусака. Но всякий раз, не удержавшись, кубарем летел в траву.

Малыш сердился, нетерпеливо перебирал лапками и, выпутавшись из травинок, упрямо лез на крыло. Наконец гусенок вскарабкался на спину своего отца и замер. Он никогда не забирался так высоко.

Перед ним открылся удивительный мир, полный сверкающих трав и солнца.

На опушке пестро рассыпалось стадо, коровы шумно обрывают сочную траву, морды у них по самые глаза забрызганы росой.

У меня вышли все спички, и я ищу глазами пастуха. По ту сторону поляны, сквозь листву старой ветлы, пробивается дым. Тянет горьковато-пряным коричневым ароматом: видно, пастухи набросали в костер веток черемухи - от комаров.

Бреду через росную траву прямо на белый дым. Трава все выше. Поднимаю отвороты рыбачьих сапог. Под ногами хлюпает вода, хрустит ломкий аир. Впереди теперь видна лишь верхушка старого дерева.

По вот выбираюсь из болотистых зарослей. Ищу то место, где пастухи разложили костер. Нет! И вдруг останавливаюсь изумленный: под раскидистой ветлой, запутавшись в ее плакучих листьях, белым облаком дымится черемуха!

Еще вчера проходил этой опушкой. Лес стоял вокруг темный, и на его ровном зеленом фоне было далеко видно каждую промелькнувшую бабочку. Значит, зацвела черемуха сегодня на рассвете!

Сбрасываю рюкзак и жадно ломаю белопенные ветки. Черемуха отдергивает их, брызжет в лицо росой, но отдает себя охотно: ветки ломаются легко, с сочным хрустом. Видно, ей и самой не хочется просто так отцвести и осыпаться никем не замеченной.

Вот ведь как странно устроен человек! Сначала наломает черемухи, а потом уж думает, что с нею делать. Мне она не нужна. Дома под окном растет большой куст, и теперь он тоже распустился на рассвете.

Но ведь не бросать же цветы под деревом!

И вдруг приходит решение: подарю черемуху первому человеку, которого встречу! Эта мысль занимает: кто попадется на дороге? Что за человек?

Тропинка петляет густой чащобой, вытягивается вдоль просеки, перебегает поляну. Справа и слева, согретый солнцем, все больше дымится лес, окутываясь горьковато-пряным коричным ароматом.

Меж поредевших деревьев проступает соломенная кровля. Спускаюсь к мелководному ручью, что бежит по краю огородов. Подоткнув подол длинной юбки, старуха полощет белье на мельничном жернове. Через плоский камень тонко и светло бежит вода, рассекаясь о босые ноги на две крученые струи.

Старуха выпрямляется и подслеповато смотрит в мою сторону.

Мне почему-то становится жаль отдавать букет: мечтал-то встретить девушку!

Я поправляю растрепавшиеся ветки и несмело протягиваю старухе.

Вот вам, мать, весенний подарок!

Старуха испуганно глядит на меня. В сине-желтых худых руках мокрая детская рубашонка.

Берите! Берите! - ободряю я.- Только что зацвела.

Наконец старуха поняла. В ее тусклых блекло-зеленых глазах, похожих на выжатые виноградины, я улавливаю едва приметную искорку радости - той женской радости, которая когда-то заставила бы смущенно порозоветь ее щеки и опустить глаза.

Спасибо, родимый,- говорит она.- Только мне, старой, зачем это? Подари кому помоложе!

Старуха наклоняется к ручью и начинает плашмя шлепать о воду рубашонкой.

Я нерешительно топчусь около. Потом перехожу вброд на ту сторону и выбираюсь на дорогу.

Только теперь на соседнем косогоре я замечаю две фигурки, склонившиеся над какими-то раскрытыми ящичками. Клетчатая рубашка и пестрое платье далеко видны на серебристом ковре молодой полыни. Я взбираюсь на пригорок и теперь отчетливо вижу этюдники с приколотыми кусками картона. Парень и девушка увлеченно пишут этюды. Я неслышно подхожу к ним сзади.

Гаси, пожалуйста, краски! - парень поворачивается к своей спутнице.Нельзя писать так ярко.

Ну что я могу поделать! - растерянно опускает кисть девушка.- Ветер сушит бумагу. Не успеваю размывать.

Она пишет акварелью. На ней легкий сарафан с широким выкатом, слегка порозовевшая на солнце шея, смешная детская косичка. Одной рукой девушка держит стеклянную банку с водой. Она только что размывала небо, и вода в банке окрасилась в густую бирюзу.

Тебе хорошо! - обижается она.- Возишь кистью сколько захочешь. Масло не вода.

Парень, сидя на корточках и поглядывая через край крышки на дальний лес, неторопливо отрабатывает подмалевок. Рядом в полыни поблескивает бутылка лимонада и надорванная пачка печенья.

На шорох брезентовой куртки девушка резко оборачивается. Она вглядывается в меня, как перепуганный молодой чирок, потом переводит взгляд на черемуху, и темные ее глаза теплеют от восхищения.

Можно одну веточку? - не удерживается она.

Возьмите весь букет.

Что вы! - вспыхивает она, не спуская глаз с черемухи.- Мне только одну веточку.

Я молча кладу букет рядом с ее этюдником.

Спасибо! - шепчет она.- Только зачем же все?.. Несите домой...

Я сбивчиво объясняю.

Спасибо,- повторяет она радостно, берет с земли букет и зарывается лицом в душные метелки цветов.

Сергей, посмотри, какая прелесть! Вот бы написать!

Сергей неохотно отрывается от этюдника и хмуро глядит на меня, потом на черемуху. А я радуюсь возможности постоять рядом с юностью. Мне хочется заговорить, помочь сладить с непослушными красками, даже сбегать к болотцу и зачерпнуть банкой свежей воды для акварелей.

И я говорю:

А почему бы вам не пойти в лес? Там такие удивительные места для этюдов!

Девушка быстро взглядывает на своего спутника, и на ее незагорелой шее проступает краска смущения.

И вдруг я понимаю эту вспышку и смущаюсь сам. Понимаю, почему они остановились на этом открытом, поросшем полынью косогоре, почему пишут какой-то невзрачный пейзажик - небо, дорога и лес на дальнем плане, тот самый лес, где сегодня на рассвете расцвела черемуха.

Это их первые этюды, а может, и первая прогулка!

И еще я понимаю, что мне пора уходить.

Но я стою за их спинами, мучительно ищу слова, ищу хоть какой-нибудь повод задержаться и оттого только острее чувствую, что я здесь лишний.

Сергей, уткнувшись, молча и сосредоточенно растирает краски на палитре. При мне он не положил ни одного мазка. Она же пробует писать, но краски ложатся на бумагу непослушно, фальшиво: и небо тускнеет, и силуэт из дальнего леса становится похожим на декорацию.

Я поправляю на плече удочки и неслышно ухожу. По пути срываю молодые побеги полыни, засовываю за пазуху. Я люблю эти неприметные серебристые стебли - верные спутники дальних и нелегких дорог. Люблю, пожалуй, больше, чем черемуху. Если бы у жизни был четко определенный запах, то скорее всего от нее веяло бы тревожным и земным запахом полыни.

Оборачиваюсь и вижу, что Сергей и его юная подруга глядят мне вслед.

C ОЛОВЕЙ Татьяна Григорьевна ©

ПАМЯТНИК БЕЛОМУ ГУСЮ

УРОК ПО РАССКАЗУ ЕВГЕНИЯ НОСОВА «БЕЛЫЙ ГУСЬ»

V КЛАСС

Рассказ Евгения Носова «Белый гусь» об­ладает сильнейшим эмоциональным воздей­ствием. Сначала он вызывает улыбку, заража­ет радостным мироощущением автора, и мы с удовольствием наблюдаем за характером и повадками Белого гуся - главного героя про­изведения; затем неожиданно вместе со страшной стихией входит в сердце тревога за все живое, оказавшееся в ее власти, а потом душа наполняется грустью и очищающим све­том, возникающим от восхищения перед от­цовским подвигом могучей самоотверженной птицы. Если птица способна на такое самопо­жертвование, то каким же должен быть венец творения - человек?.. И об этом задумыва­ешься, читая «Белого гуся».

Небольшой по объему, рассказ поражает глубиной мысли, отточенностью слога, выра­зительностью художественных средств, с по­мощью которых создается образ Белого гуся. Слово в рассказе настолько выпукло и емко, что для анализа его не требуется каких-то еще дополнительных средств, усиливающих эмоциональное воздействие или стимулиру­ющих мыслительную деятельность учащихся.

Главный герой произведения - гусь -птица, знакомая детям, но писатель дает нам возможность увидеть в привычном и обыден­ном необычное и высокое.

Знакомство учащихся с рассказом пред­варим небольшой вступительной беседой.

Что вы знаете о гусях? Какой характер у этих птиц?

Дети называют их важными и гордыми, знают агрессивный характер этих домашних птиц, многим приходилось спасаться от них бегством, а кое-кто попробовал и их болезнен­ных щипков.

А известны ли вам произведения с участи­ем гусей?

Ребята вспоминают античную легенду «Как гуси Рим спасли», народные сказки «Гу­си-лебеди», «Ивасик-Телесик», песенку про двух веселых гусей, повесть-сказку Сельмы Лагерлеф «Чудесное путешествие Нильса с дикими гусями».

Какими там предстают гуси?

Гуси предстают перед нами бдительны­ми, осторожными, мудрыми, иногда агрес­сивными, опасными, а порой веселыми и за­дорными.

Оказывается, гуси - довольно популяр­ные персонажи литературных произведений. И сегодня мы познакомимся с еще одним произ­ведением, которое написал Евгений Носов, - рассказом «Белый гусь».

Родился писатель в деревне, детство его прошло среди речных заводей, лугов, полей и дубрав. Он много времени проводил в лесу и на реке, учился видеть и слышать природу, проникал в ее тайны и секреты, запоминал на­звания трав и деревьев... Любовь ко всему жи­вому неизменно чувствуется во всех его про­изведениях: и в картинах (Носов был еще и художником), и в повестях и рассказах. В «Бе­лом гусе» писатель описал то, что увидел одна­жды на рыбалке.

Далее рассказ читается вслух. Поскольку в нем довольно много незнакомых для пяти­классников слов (кулига, привада, плес, арма­да, кильватерный строй, кокарда), заранее на­пишем их значения на доске и обратим на них внимание во время чтения.

После чтения спросим учеников:

Понравился ли вам рассказ? Почему? Ка­кое чувство он вызвал у вас и почему?

Детям очень нравится рассказ Носова своей жизненной полнотой: в нем и юмор, и грусть, смешное чередуется с драматичес­ким, ярки и сочны картины природы, особен­но описание стихии; убедителен и выразите­лен образ главного героя - Белого гуся. Притягивает своим обаянием и автор - че­ловек добрый и мудрый, который живет в гармонии с миром природы, не вознося себя над ней, а ощущая себя ее частью... Рассказ пробуждает в пятиклассниках добрые чувст­ва: они жалеют гуся и погибших гусят, с вол­нением и восхищением размышляют о под­виге Белого гуся, радуются, что его дети остались живы и видят большой, сверкаю­щий всеми красками мир.

Кто же находится в центре внимания авто­ра? (Белый гусь - «самая важная птица на всей кулиге».)

Почему Носов пишет слова «Белый гусь» с прописной буквы - ведь это не имя собст­венное?

Наверно, из уважения к птице, которая вы­деляется среди остальных и внешним обли­ком, и повадками.

Как в рассказе подчеркивается исключи­тельность Белого гуся?

Его оперение всегда ослепительно бе­лое, потому что гусь виртуозно ходит даже по самой грязи: «Прежде чем переставить лапу, гусь поднимал ее к белоснежному кителю, собирал перепонки, подобно тому как скла­дывают веер, и, подержав этак некоторое время, неторопливо опускал лапу в грязь. Так он ухитрялся проходить по самой растележенной дороге, не замарав ни единого пе­рышка». Гусь «никогда не бежал». «Он всегда высоко и неподвижно держал длинную шею, будто нес на голове стакан воды». От хлопа­нья его «полутораметровых крыльев» по воде бежала рябь «и шуршали прибрежные камыши», а от гоготания - «в лугах у доярок тонко

тонко звенели подойники». На Белого гуся «засматривались лучшие гусыни деревни». Везде и всюду он вел себя как хозяин:

«Ему безраздельно принадлежа­ли отмели, которым не было равных по оби­лию тины, ряски, ракушек и головастиков. Са­мые чистые, прокаленные солнцем пляжи - его. Самые сочные участки луга - тоже его». «С сознанием своей власти» гусь относился и к человеку, прогоняя его с плеса, поедая у него червей из банки и утаскивая куканы с рыбой.

Гусь воюет с человеком за обладание плесом, и когда человек расставляет там удочки, Белый гусь «кильватерным строем ведет всю свою гусиную армаду прямо на удочки да еще задержится и долбанет под­вернувшийся поплавок». Он ведет бои с со­седней стаей, и после них «долго по реке плывут вырванные перья». Гусь «с угрожаю­щим шипением» нападает на человека и его велосипед, дерется со своим хозяином Степ­кой, гонится за теленком, «выщипывая из ля­жек клочки рыжей шерсти», и большой теле­нок боится его.

Писатель готов присвоить Белому гусю звание адмирала, потому что «все у него было адмиральское: и выправка, и походка, и тон, каким он разговаривал с прочими деревен­скими гусями». Ослепительное его оперение напоминает автору «белоснежный китель» ад­мирала, а огромный яркий апельсинового цвета «клюв с какой-то не то шишкой, не то рогом на переносье» - кокарду на морской фуражке. Носов говорит об адмиральском звании, так как гусь - водоплавающая птица, и его белый «китель» как парадный мундир высшего командира военно-морского флота. Поэтому с этим персонажем легко соотнести военную лексику.

Скажите, с какими эпизодами из жизни Белого гуся можно связать слова «маневры», «атака», «оборона». Почему?

Маневры - это передвижение войск (или флота) на театре военных действий с целью нанести удар противнику. С маневрами можно сравнить действия Белого гуся и по отноше­нию к человеку. Чтобы отвоевать у него плес, он то ведет свое гусиное войско «прямо на удочки», «то затеет всей компанией купание как раз у противоположного берега. А купание-то с гоготом, с хлопаньем крыльев, с догонял­ками и прятками под водой». Другой раз гусь устраивает драки с соседней стаей, после ко­торых «о поклевках и думать нечего».

Атака - это стремительное нападение на противника. И атакует Белый гусь то автора рассказа («Заметив меня, гусь пригнул шею к траве и с угрожающим шипением двинулся на­встречу»), то «пестро-рыжего бычка», который забрел на луг, где Белый гусь гулял с гусятами, то соседнюю стаю.

Чем вызваны эти атаки?

В одних случаях это самоутверждение Бе­лого гуся и его власти в округе. В других - за­щита гусят от возможной опасности. Тогда атака является одновременно и обороной, не­обходимой для отпора врагу. Ведь не зря одно из широко известных военных выражений гла­сит: «Лучший способ защиты - это нападе­ние». Но в эпизоде со стихией Белому гусю приходится не нападать, а держать настоящую оборону: «Белый гусь сидел, высоко вытянув шею. Град бил его по голове, гусь вздрагивал и прикрывал глаза. Когда особенно крупная гра­дина попадала в темя, он сгибал шею и тряс головой. Потом снова выпрямлялся и погляды­вал на тучу, осторожно склоняя голову набок. Под его широко раскинутыми крыльями тихо копошилась дюжина гусят».

Сравните поведение Белого гуся во время бушующей непогоды с поведением других гу­сей. Как и в этой ситуации подтверждается его исключительность?

Сначала они, как и Белый гусь, «растопы­рив крылья, полегли в траву», закрывая гусят. Но когда град превратился из ледяных горо­шин «в куски наспех обкатанного льда величи­ной в четвертинку пиленого сахара», «гуси не выдержали и побежали» к воде, забыв о своих выводках и следуя инстинкту самосохранения, они «падали с обрыва в воду и забивались под кусты лозняка...». Их действия похожи на пани­ческое бегство войска от страшного и сильно­го врага. В результате гусята, брошенные ро­дителями, «погибли почти все». И только Белый гусь, как настоящий адмирал, не бросил свой тонущий корабль с беззащитными и бес­помощными птенцами: он остался на месте, на посту, понимая, что бегство грозит его детям гибелью. Так и здесь он подтвердил свою иск­лючительность.

Удивляет ли нас его поведение или мы уже каким-то образом подготовлены к этому? Мо­жно ли сказать, что гусь совершил подвиг? По­чему?

Конечно, поведение Белого гуся восхища­ет нас, но не является полной неожиданно­стью: ведь мы еще раньше видели, как он пек­ся о безопасности своих гусят, стараясь предупредить любую возможность беды. Дос­таточно вспомнить, как он встретил появление на лугу человека с удочками на велосипеде, как прогонял оттуда рыжего бычка. Степка го­ворит: «Никому прохода не дает. Ближе ста

шагов не подпускает. У него сейчас гусята, вот он и лютует».

Мы уверенно можем сказать, что Белый гусь совершил подвиг, потому что он пожерт­вовал своей жизнью, защищая гусят. Наверня­ка ему было так же страшно, как и другим гу­сям, но он не двинулся с места, так как помнил о беспомощных и несмышленых птенцах и о том, что он их отец: «Он лежал, раскинув могу­чие крылья и вытянув по траве шею. Серый не­мигающий глаз глядел вслед улетавшей туче. По клюву из маленькой ноздри сбегала струй­ка крови». Автор убеждает: гусь не только «са­мая важная птица во всей кулиге» и «адмирал», но и отец-герой.

Какое чувство вызывает конец рассказа? Остается ли от него чувство безысходности? Почему?

Нам, безусловно, жаль Белого гуся - мо­гучую, сильную и мужественную птицу, которая своим подвигом может служить примером не только собратьям, но и человеку. Мы грустим вместе с автором о погибшем гусе. Но чувства безысходности нет от его геройской гибели, потому что остались живы «все двенадцать пу­шистых одуванчиков». И один из гусят «с тем­ной ленточкой на спине» упорно карабкается на крыло погибшего отца. Наконец он «вска­рабкался на спину своего отца и замер. Он ни­когда не забирался так высоко.

Перед ним открылся удивительный мир, полный сверкающих трав и солнца».

Таким увидел этот сложный, многообраз­ный и прекрасный мир Евгений Носов.

Каким предстает перед нами автор? Како­во его отношение к природе?

Автор видится нам человеком добрым и мудрым. Он любит все живое и с интересом и любовью вглядывается в окружающий мир. Он великолепно знает окрестности деревни, где живет: луга, плесы, песчаные отмели, лесные поляны. Ему известны «самые чистые, прока­ленные солнцем песчаные пляжи», речные за­води, где водится рыба. Он знает «лучших гу­сынь деревни», любовно называет гусят «одуванчиками», с улыбкой рассказывает о ры­жем бычке, напуганном Белым гусем.

Автор говорит, что у него с гусем «давняя тяжба» (то есть спор, соперничество), но мож­но ли сказать, что они враги? Есть ли у нас ос­нование утверждать, что Носов любуется гу­сем и не обижается на него?

Писатель не испытывает к птице враждеб­ного чувства, несмотря на то что гусь часто ме­шает ему рыбачить, поедает его червей и утас­кивает куканы с рыбой: он понимает, что тот действует по своим птичьим законам и прави­лам. Автор не прогоняет его, не пытается уда­рить (как нередко поступают люди по отноше­нию к мешающим братьям нашим меньшим), даже когда гусь нападает на него. Он только «переругивается» с гусем, пытается воспиты­вать «буйного папашу», когда тот уж слишком расшумелся.

Автор восхищается степенностью и важно­стью птицы, ее походкой, аккуратностью, по­вадками. Когда он видит его среди свежих ве­сенних трав, то откровенно любуется: «Позабыв о вражде, залюбовался я птицей. Стоял он, за­литый солнцем, на краю луга, над самой рекой. Тугие перья одно к одному так ладно пригнаны, что казалось, будто гусь высечен из глыбы рафинада. Солнечные лучи просвечивают перья, зарываясь в их глубине, точно так же, как они от­свечивают в куске сахара».

Носов рисует облик и характер Белого гуся с помощью сравнений. Некоторые из них прямые, некоторые - подтекстные. Они не названы, но подразумеваются, с подачи писателя их подска­зывает нам наше воображение. (Детям демон­стрируются карточки, на которых написаны сло­ва: адмирал, белая кочка, глыба рафинада, гора, вершина, памятник.)

Как вам кажется, какие из них прямые, а какие подтекстные? (Прямые - адмирал, глы­ба рафинада, белая кочка, остальные - под­текстные.)

Найдите те части текста, где спрятаны эти самые подтекстные сравнения.

Впервые мысль о памятнике и подтекстное сравнение гуся с ним возникает, когда автор лю­буется птицей и ему кажется, будто гусь «высе­чен из глыбы рафинада». Второй раз это сравне­ние приходит на ум, когда мы читаем об отцовском подвиге гуся и его гибели: в момент испытаний он неподвижен и стоек перед лицом смерти, будто окаменел, став незыблемой кре­постью для своих гусят... Разве не заслуживает этот подвиг памятника?..

Автору рассказа погибший гусь на потем­невшем после внезапного дождя лугу кажет­ся белой нетающей кочкой. Но для гусенка, спасенного им, это не кочка, а гора, верши­на, на которую он пытается взобраться. И ко­гда ему это удается, он видит огромный мир, подаренный ему отцом. Так кочка превраща­ется в пик. И это не только осязаемый и види­мый пик для маленького гусенка, это и пик отваги, мужества и любви для всех окружаю­щих, и для человека тоже. Гусь не посрамил чести своего белоснежного адмиральского мундира: он повел себя, как настоящий воин. Так возникает подтекстное понятие «честь мундира».

Прямые и подтекстные сравнения, безус­ловно, связаны между собой. Одно подсказы­вает другое, заставляя работать не только на­ше воображение, но и ум.

Задумаемся, к какому прямому сравнению ближе всего подтекстное сравнение с памят­ником. Почему вы так решили?

Подтекстное сравнение с памятником ближе всего к прямому сравнению гуся с ад­миралом. Ведь памятники часто ставят вои­нам, героям. И если сначала Носов с улыбкой называет гуся адмиралом, то на смену улыб­ке приходит восхищение, когда он говорит о гусе, будто высеченном из глыбы рафинада, а подвиг Белого гуся заставляет его склонить голову перед мужеством и любовью отца. И уже не кажется невозможным памятник красивой птице, и не только красивой, но и героической. Так подтекстное сравнение по­могает нам оценить поступок Белого гуся, его самопожертвование, увидеть его жизнен­ную вершину.

К какому прямому сравнению ближе всего сравнение с вершиной, горой? Какой смысло­вой опенок приобретает это прямое сравне­ние, благодаря подтекстному?

Ближе всего это сравнение к кочке. В большом мире природы перед лицом сти­хии гусь всего лишь «кочка», но ведь дело не в видимой величине или размере, а в том, что стоит за этой величиной. А за ней ни много ни мало, а вся жизнь Белого гуся, его самоот­верженное и мужественное сердце. И в глазах спасенных гусят и человека, ставшего свиде­телем трагических событий, кочка вырастает до размеров горы, вершины. Здесь тоже, как и в предыдущем случае, звучит авторская оценка подвига Белого гуся.

Таким образом, подтекстные сравнения приводят нас к мысли о высоте любви, откры­той нам Белым гусем.

Мы уже говорили, что гусь совершил под­виг, а подвиги часто увековечиваются в памят­никах. И поскольку сам автор навел нас на мысль о памятнике Белому гусю, попытаемся создать проект такого памятника.

Подумаем, где будет стоять этот памят­ник и почему, из какого материала и почему он будет высечен, каким будет изображен гусь (здесь вам могут что-то подсказать ил­люстрации к рассказу), какую идею будет вы­ражать памятник, будет ли на нем какая-то надпись, и если да, то какая. Эти вопросы за­писываются в тетради, и дома учащиеся не­большими творческими группами по 5-6 че­ловек или индивидуально готовят проект своего памятника Белому гусю и его защиту (в защите может быть использовано вырази­тельное чтение фрагментов рассказа, эле­менты инсценирования, рисунки, «живые» композиции).

Следующий урок посвящен конкурсу этих проектов. Для оценивания творческих работ стоит создать специальное жюри, состоящее из старшеклассников, учителя изобразитель­ного искусства и учителя литературы. Причем оценивание должно быть развернутым, обос­нованным, чтобы дети увидели свои удачи и просчеты, Однако важно не подрезать им крылья, поэтому любую находку, идею надо поощрить.

Пятиклассников очень увлекает эта рабо­та, и они охотно выполняют ее.

Перед началом защиты можно рассказать детям о существующих памятниках животным.

Вот примерный материал для такого рас­сказа.

В мире существует немало памятников животным, которые чем-либо прославились или отличились. Больше всего таких памятни­ков

поставлено собакам. Широко известен па­мятник сенбернару Барри, спасшему сорок человек в Альпах. Барри был профессиональ­ным спасателем, который находил занесен­ных снегом людей. В Нью-Йорке в Сентрал-парке установлен памятник ездовой собаке-вожаку Болто, который в составе ездо­вой упряжки доставил в ураганную ночь 1925 года противодифтерийную сыворотку в город Ном на Аляске, что позволило предотвратить эпидемию дифтерии. Памятник собаке рус­ского ученого И.П.Павлова стоит даже в двух местах: в Санкт-Петербурге, в саду Института экспериментальной медицины, и в Сухуми на территории Института экспериментальной па­тологии. Так люди почитают память собаки, послужившей для науки. А есть еще памятник жабе перед Пастеровским институтом как дань уважения лабораторным животным. В Австралии поставлен памятник бабочке-ог­невке. Так фермеры отблагодарили ее за уничтожение кактусов опунций, которые запо­лонили собой весь континент и чуть не погуби­ли домашний скот (коровы ели кактусы и тра­вились). Памятник ласточкам установили жители города Гринсвилл в благодарность за уничтожение комаров (одна ласточка съедает в день до 1000 комаров). И между прочим, этот памятник очень полезен для ласточек: это двадцатиметровая башня, увешанная до­миками для птиц.

Вот и мы попробуем увековечить память самоотверженного Белого гуся.

Приведу одну из работ: «Памятник Белому гусю будет стоять на высоком берегу реки, так как река - это его любимые владения. Здесь он - настоящий адмирал своей гусиной фло­тилии, которая беспрекословно подчиняется главнокомандующему.

Памятник высечен из мрамора, потому что этот камень лучше всего передает ослепитель­ную белоснежность оперения гуся - его неза­пятнанного "адмиральского кителя".

Небольшой по размеру, он поместится на высоком постаменте в виде куба из серого гранита. Гранит будет символизировать стой­кость и мужество гуся-отца, не дрогнувшего перед страшной стихией.

Белый гусь распластал огромные крылья, из-под которых выглядывают маленькие гуся­та. Голова гуся поднята к небу, будто он всмат­ривается в темную тучу, которая грозит гибе­лью его детям.

На постаменте крупная надпись: "Спасе­ны!" А чуть ниже, помельче: "Этому гусю сле­довало бы дать чин адмирала".

Вокруг памятника все в золотых цветах одуванчиков. Над ним поют жаворонки, лета­ют стрекозы. Сюда любят приходить дети. Девочки обычно плетут венок из одуванчиков и надевают его на голову мраморного гуся, и тогда он кажется героем из древних времен, увенчанным венком победителя. И он дейст­вительно победитель - победитель страха и смерти... А силы и мужество для этой победы ему придала любовь.

Идею любви и мужества и будет выражать этот памятник».